Полина! Полынья моя!
Когда снег любит, значит, лепит,
а я, как плавающий лебедь,
в тебе, не любящей меня.

Полина! Полынья моя!
Ты с глупым лебедем свыкаешься
и невдомёк тебе печаль моя –
что ты смеркаешься, смыкаешься,
когда я бьюсь о лёд молчания.

Снег сыплет то мукОй, то мУкой,
снег видит – как чернеет лес,
как лебеди, раскинув руки,
с насиженных слетают мест.

Вот только охнут бабы в шали,
дыхнут морозиком нечаянно,
качать второму полушарию
комочки белого отчаянья.

И вот над матерьми и жёнами,
как над материками жёлтыми,
летят, курлычут, горем корчатся
за тёплые моря в край творчества.

Мы все вас покидаем, бабы,
как Русь, сулящую морозы,
и пусть горят в глазах берёзы, –
мы все вас покидаем, бабы.

Мы – лебеди, и нам пора
к перу, к перронам, к переменам.
Не надо завтра пельмени,
я улетаю в двадцать два.
Ведь перед красным лесом венам
плевать на совесть топора.

Когда дороги остывают,
пророчат вороны семь бед,
планета дышит островами
необитаемых сердец!

Забыв о кошельках и бабах,
ждут руки на висках Уфы,
как рухнут мысли в девять баллов
на робкий, ветхий плот строфы.

Душа моя – ты таль и опаль.
Двор проходной для боли каждой.
Но если проститутка кашляет,
ты содрогаешься, как окрик.

Но всё же ты тепла и зелена
и рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
всю Русь сложив себе под голову.

Давно друзей не навещаю я –
всё некогда: снега, дела...
Горят картины Верещагина
и пеплом ухают в диван.

А где-то с криком непогашенным,
под хохот и аплодисменты,
в пролёт судьбы уходит Гаршин,
разбившись мордой о бессмертье.

Так валят лес, не веря лету.
Так, проклиная баб и быт,
опушками без ягод слепнут
запущенные верой лбы.

Так начинают верить небу
продажных глаз, сгоревших цифр,
так опускаются до НЭПа
талантливые подлецы.

А их уводят потаскухи
и потасовка бед и войн.
Их губы сухо тянут суки,
планета, вон их! Ветер – вон!

При них мы сами есть товар,
при них мы никогда не сыты.
Мы убиваем свой талант,
как Грозный собственного сына.

Но и тогда, чтоб были шёлковыми,
чтоб не могли ступить на шаг,
за нами смотрят Балашовы
с душой сапожного ножа.

Да! Нас, опухших и подраненных,
дымящих, терпких, как супы,
вновь распинают на подрамниках
незамалёванной судьбы.

Холст 37 на 37,
такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
и не от праздности совсем.

Мы сеятели. Дождь повеет,
в сад занесёт, где лебеда,
где плачет летний Левитан, –
Русь понимают лишь евреи.

Ты – лебедь. Лунь. Свята, елейна,
но нас с тобой, как первый яд,
ждут острова Святой Елены
и ссылки в собственное – я!

О, нам не раз ещё потеть
и, телом мысли упиваясь,
просить планету дать патент
на чью-то злую гениальность!

Я – Бонапарт. Я – март. Я плачу
за морем, как за мужиком,
и на очах у чёрных прачек
давлюсь холодным мышьяком.

Господь! Спаси меня, помилуй!
Ну что я вам такого сделал?
Уходит из души полмира,
душа уходит в чьё-то тело.

И вот уже велик, как снег,
тот обладатель.
Не беспокоясь о весне,
он опадает.

Но он богат, но он – базар,
где продают чужие судьбы.
Его зовут мосье Бальзак,
и с ним не шутят.

С его пером давно уж сладу нет,
сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава – баба слабая,
какие вас умы не мяли?..

Долой ваш суд, моя посредственность,
не прячьтесь в воротник, бездарность.
Как! Вы не можете без дамы?
На кой мне чёрт твоя наследственность?!

Когда мы сердце ушибаем,
где мысли лезут, словно поросль,
нас душат бабы, душат бабы –
тоска, измена, ложь и подлость!

Века они нам карты путают,
их руки крепче, чем решётки,
и мы уходим, словно путники,
в отчаянье и отрешённость.

Мы затухаем и не сетуем,
что в душу лезут с кочергою.
Как ветлы над промокшей Сетунью,
шумят подолы Гончаровых.

Ах, бабы, бабы, век отпущен вам.
Сперва на бал, сперва вы ягодка.
За вашу грудь убили Пушкина.
Сидела б, баба, ты на якоре.

А-у! Есенину влистившая
устами в масть, глазами клёвыми,
ты обнимаешь перестывшего
за не познавших, но влюблённых.

Тебе, не любящей одних,
его, как мальчика, швырять.
Да, до последней западни.
Да, до последнего шнура!..

О, если б знали вы, мадонны,
что к Рафаэлю шли на Пасху,
что гении сидят, как вдовы,
оплакивая страсть напрасную.

Что гении себя не балуют,
что почерк их ночами точится.
Что издеваются над бабами,
когда не в силах бросить творчество!

Когда изжогой мучит дело,
и тянут краски тёплой плотью,
уходят в ночь от жён и денег
на полнолуние полотен.

Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты.
И умирать из века в век
на голубых руках мольберта!

Полина! Полоня меня
палитрой разума и радости,
ты прячешь плечики, как радуга,
и на стихи, как дождь, пеняешь.

Но лишь наклонишься ты маком,
губами мне в лицо опав,
я сам, как сад, иду насмарку,
и мне до боли жалко баб!..

Январь 1964