Рассказ из повести «Зона (Записки надзирателя)». Приводится полный текст; автор читает с сокращениями.
По мотивам этого рассказа снят комедийный художественный фильм «Комедия строгого режима» (1992).

     ...На КПП сидели трое. Опер Борташевич тасовал измятые, лоснящиеся карты. Караульный Гусев пытался уснуть, не вынимая изо рта зажжённой сигареты. Я ждал, когда закипит обложенный сухарями чайник. Борташевич вяло произнёс:
     – Ну, хорошо, возьмём, к примеру, баб. Допустим, ты с ней по-хорошему: кино, бисквиты, разговоры... Цитируешь ей Гоголя с Белинским... Какую-нибудь блядскую оперу посещаешъ... Потом, естественно, в койку. А мадам тебе в ответ: женись, паскуда! Сначала загс, а потом уж низменные инстинкты... Инстинкты, видишь ли, её не устраивают. А если для меня это святое, что тогда?!.
     – Опять-таки жиды, – добавил караульный.
     – Чего – жиды? – не понял Борташевич.
     – Жиды, говорю, повсюду. От Райкина до Карла Маркса... Плодятся, как опята... К примеру, вендиспансер на Чебью. Врачи – евреи, пациенты – русские. Это по-коммунистически?
     Тут позвонили из канцелярии. Борташевич поднял трубку и говорит:
     – Тебя.
     Я услышал голос капитана Токаря:
     – Зайдите ко мне, да побыстрей.
     – Товарищ капитан, – сказал я, – уже, между прочим, девятый час.
     – А вы, – перебил меня капитан, – служите Родине только до шести?!
     – Для чего же тогда составляются графики? Мне завтра утром на службу выходить.
     – Завтра утром вы будете на Ропче. Есть задание начальника штаба – доставить одного клиента с ропчинской пересылки. Короче, жду...
     – Куда это тебя? – спросил Борташевич.
     – Надо с Ропчи зека отконвоировать.
     – На пересуд?
     – Не знаю.
     – По уставу нужно ездить вдвоём.
     – А что в охране делается по уставу? По уставу только на гауптвахту сажают.
     Гусев приподнял брови:
     – Кто видел, чтобы еврей сидел на гауптвахте?
     – Дались тебе евреи, – сказал Борташевич, – надоело. Ты посмотри на русских. Взглянешь и остолбенеешь.
     – Не спорю, – откликнулся Гусев...
     Неожиданно закипел чайник. Я переставил его на кровельный лист возле сейфа.
     – Ладно, пойду...
     Борташевич вытащил карту, посмотрел и говорит:
     – Ого! Тебя ждёт пиковая дама.
     Затем добавил:
     – Наручники возьми.
     Я взял...
     Я шёл через зону, хотя мог бы обойти её по тропе нарядов. Вот уже год я специально хожу по зоне ночью. Всё надеюсь привыкнуть к ощущению страха. Проблема личной храбрости у нас стоит довольно остро. Рекордсменами в этом деле считаются литовцы и татары.
     Возле инструменталки я слегка замедлил шаги. Тут по ночам собирались чифиристы.
     Жестяную солдатскую кружку наполняли водой. Высыпали туда пачку чаю. Затем опускали в кружку бритвенное лезвие на длинной стальной проволоке. Конец её забрасывали на провода высоковольтной линии. Жидкость в кружке закипала через две секунды.
     Бурый напиток действовал подобно алкоголю. Люди начинали возбуждённо жестикулировать, кричать и смеяться без повода.
     Серьёзных опасений чифиристы не внушали. Серьёзные опасения внушали те, которые могли зарезать и без чифиря...
     Во мраке шевелились тени. Я подошёл ближе. Заключённые сидели на картофельных ящиках вокруг чифирбака. Завидев меня, стихли.
     – Присаживайся, начальник, – донеслось из темноты, – самовар уже готов.
     – Сидеть, – говорю, – это ваша забота.
     – Грамотный, – ответил тот же голос.
     – Далеко пойдёт, – сказал второй.
     – Не дальше вахты, – усмехнулся третий...
     Всё нормально, подумал я. Обычная смесь дружелюбия и ненависти. А ведь сколько я перетаскал им чая, маргарина, рыбных консервов...
     Закурив, я обогнул шестой барак и вышел к лагерной узкоколейке. Из темноты выплыло розовое окно канцелярии.
     Я постучал. Мне отворил дневальный. В руке он держал яблоко.
     Из кабинета выглянул Токарь и говорит:
     – Опять жуёте на посту, Барковец?!
     – Ничего подобного, товарищ капитан, – возразил, отвернувшись, дневальный.
     – Что я, не вижу?! Уши шевелятся... Позавчера вообще уснули...
     – Я не спал, товарищ капитан. Я думал. Больше это не повторится.
     – А жаль, – неожиданно произнёс Токарь и добавил, обращаясь ко мне: – Входите.
     Я вошёл, доложил как положено.
     – Отлично, – сказал капитан, затягивая ремень, – вот документы, можете ехать. Доставите сюда зека по фамилии Гурин. Срок – одиннадцать лет. Пятая судимость. Человек в законе, будьте осторожны.
     – Кому, – спрашиваю, – он вдруг понадобился? Что, у нас своих рецидивистов мало?
     – Хватает, – согласился Токарь.
     – Так в чём же дело?
     – Не знаю. Документы поступили из штаба части.
     Я развернул путевой лист. В графе «назначение» было указано: «Доставить на шестую подкомандировку Гурина Фёдора Емельяновича в качестве исполнителя роли Ленина...»
     – Что это значит?
     – Понятия не имею. Лучше у замполита спросите. Наверное, постановку готовят к шестидесятилетию советской власти. Вот и пригласили гастролёра. Может, талант у него или будка соответствующая... Не знаю. Пока что доставьте его сюда, а там разбёремся. Если что, применяйте оружие. С богом!..
     Я взял бумаги, козырнул и удалился.
     К Ропче мы подъехали в двенадцатом часу. Посёлок казался мёртвым. Из темноты глухо лаяли собаки.
     Водитель лесовоза спросил:
     – Куда тебя погнали среди ночи? Ехал бы с утра.
     Пришлось ему объяснять:
     – Так я назад поеду днём. А так пришлось бы ночью возвращаться. Да ещё в компании с опасным рецидивистом.
     – Не худший вариант, – сказал шофёр. Затем прибавил:
     – У нас в леспромхозе диспетчеры страшнее зеков.
     – Бывает, – говорю. Мы попрощались...
     Я разбудил дневального на вахте, показал ему бумаги. Спросил, где можно переночевать? Дневальный задумался:
     – В казарме шумно. Среди ночи конвойные бригады возвращаются. Займёшь чужую койку, могут и ремнём перетянуть... А на питомнике собаки лают.
     – Собаки – это уже лучше, – говорю.
     – Ночуй у меня. Тут полный кайф. Укроешься тулупом. Подменный явится к семи...
     Я лёг, поставил возле топчана консервную банку и закурил...
     Главное – не вспоминать о доме. Думать о каких-то насущных проблемах. Вот, например, папиросы кончаются. А дневальный вроде бы не курит...
     Я спросил:
     – Ты что, не куришь?
     – Угостишь, так закурю.
     Ещё не легче...
     Дневальный пытался заговаривать со мной:
     – А правда, что у вас на «шестёрке» солдаты коз дерут?
     – Не знаю. Вряд ли... Зеки, те балуются.
     – По-моему, уж лучше в кулак.
     – Дело вкуса...
     – Ну ладно, – пощадил меня дневальный, – спи. Здесь тихо...
     Насчёт тишины дневальный ошибся. Вахта примыкала к штрафному изолятору. Там среди ночи проснулся арестованный зек. Он скрежетал наручниками и громко пел: «А я иду, шагаю по Москве...»
     – Повело кота на блядки, – заворчал дневальный. Он посмотрел в глазок и крикнул:
     – Агеев, хезай в дуло и ложись! Иначе финтилей под глаз навешу!
     В ответ донеслось:
     – Начальник, сдай рога в каптёрку!
     Дневальный откликнулся витиеватым матерным перебором.
     – Сосал бы ты по девятой усиленной, – реагировал зек...
     Концерт продолжался часа два. Да ещё и папиросы кончились.
     Я подошёл к глазку и спросил:
     – Нет ли у вас папирос или махорки?
     – Вы кто? – поразился Агеев.
     – Командированный с шестого лагпункта.
     – А я думал – студент... На «шестёрке» все такие культурные?
     – Да, – говорю, – когда остаются без папирос.
     – Махорки навалом. Я суну под дверь... Вы случайно не из Ленинграда?
     – Из Ленинграда.
     – Земляк... Я так и подумал.
     Остаток ночи прошёл в разговорах...
     Наутро я разыскал оперуполномоченного Долбенко. Предъявил ему свои бумаги. Он сказал:
     – Позавтракайте и ждите на вахте. Оружие при вас? Это хорошо...
     В столовой мне дали чаю и булки. Каши не хватило. Зато я получил на дорогу кусок сала и луковицу. А знакомый инструктор отсыпал мне десяток папирос.
     Я просидел на вахте до развода конвойных бригад.
     Дневального сменили около восьми. В изоляторе было тихо. Зек отсыпался после бессонной ночи.
     Наконец я услышал:
     – Заключённый Гурин с вещами!
     Звякнули штыри в проходном коридоре. На вахту зашёл оперативник с моим подопечным.
     – Распишись, – говорит. – Оружие при тебе?
     Я расстегнул кобуру.
     Зек был в наручниках.
     Мы вышли на крыльцо. Зимнее солнце ослепило меня. Рассвет наступил внезапно. Как всегда...
     На пологом бугре чернели избы. Дым над крышами поднимался вертикально.
     Я сказал Гурину:
     – Ну, пошли.
     Он был небольшого роста, плотный. Под шапкой ощущалась лысина. Засаленная ватная телогрейка блестела на солнце.
     Я решил не ждать лесовоза, а сразу идти к переезду. Догонит нас попутный трактор – хорошо. А нет, можно и пешком дойти за три часа...
     Я не знал, что дорога перекрыта возле Койна. Позднее выяснилось, что ночью двое зеков угнали трелёвочную машину. Теперь на всех переездах сидели оперативники. Так мы и шли пешком до самой зоны. Только раз остановились, чтобы поесть. Я отдал Гурину хлеб и сало. Тем более что сало подмёрзло, а хлеб раскрошился.
     Молчавший до этого зек повторял:
     – Вот так дачка – чистая бацилла! Начальник, гужанёмся от души...
     Ему мешали наручники. Он попросил:
     – Сблочил бы манжеты. Или боишься, что винта нарежу?
     Ладно, думаю, при свете не опасно. Куда ему по снегу бежать?..
     Я снял наручники, пристегнул их к ремню. Гурин сразу же попросился в уборную.
     Я сказал:
     – Идите вон туда...
     Потом он сидел за кустами, а я держал на мушке чёрный воркутинский треух.
     Прошло минут десять. Даже рука устала.
     Вдруг за моей спиной что-то хрустнуло. Одновременно раздался хриплый голос:
     – Пошли, начальник...
     Я вскочил. Передо мной стоял улыбающийся Гурин. Шапку он, видимо, повесил на куст.
     – Не стреляй, земеля...
     Ругаться было глупо.
     Гурин действовал правильно. Доказал, что не хочет бежать. Мог и не захотел...
     Мы вышли на лежнёвку и без приключений достигли зоны. В дороге я спросил:
     – А что это за представление?
     Зек не понял. Я объяснил:
     – В сопроводиловке говорится – исполнитель роли Ленина.
     Гурин расхохотался:
     – Это старая история, начальник. Была у меня ещё до войны кликуха – Артист. В смысле – человек фартовый, может, как говорится, шевелить ушами. Так и записали в дело – артист. Помню, чалился я в МУРе, а следователь шутки ради и записал. В графу – профессия до ареста… Какая уж там профессия! Я с колыбели – упорный вор. В жизни дня не проработал. Однако как записали, так и поехало – артист. Из ксивы в ксиву... Все замполиты меня на самодеятельность подписывают – ты же артист... Эх, встретить бы такого замполита на колхозном рынке. Показал бы я ему своё искусство.
     Я спросил:
     – Что же вы будете делать? Там же надо самого Ленина играть...
     – По бумажке-то? Запросто... Ваксой плешь отполирую, и хорош!.. Помню, жиганули мы сберкассу в Киеве. Так я ментом переоделся – свои не узнали... Ленина так Ленина... День кантовки – месяц жизни...
     Мы подошли к вахте. Я передал Гурина старшине. Зек махнул рукой:
     – Увидимся, начальник. Мерси за дачку...
     Последние слова он выговорил тихо. Чтобы не расслышал старшина...
     Выбившись из графика, я бездельничал целые сутки. Пил вино с оружейными мастерами. Проиграл им четыре рубля в буру. Написал письмо родителям и брату. Даже собирался уйти к знакомой барышне в посёлок. Но тут подошёл дневальный и сказал, что меня разыскивает замполит Хуриев.
     Я направился в ленинскую комнату. Хуриев сидел под огромной картой устьвымского лагпункта. Места побегов были отмечены флажками.
     – Присаживайтесь, – сказал замполит, – есть важный разговор. Надвигаются Октябрьские праздники. Вчера мы начали репетировать одноактную пьесу «Кремлёвские звёзды». Автор, – тут Хуриев заглянул в лежащие перед ним бумаги, – Чичельницкий. Яков Чичельницкий. Пьеса идейно зрелая, рекомендована культурным сектором УВД. События происходят в начале двадцатых годов. Действующих лиц – четыре. Ленин, Дзержинский, чекист Тимофей и его невеста Полина. Молодой чекист Тимофей поддаётся буржуазным настроениям. Купеческая дочь Полина затягивает его в омут мещанства. Дзержинский проводит с ними воспитательную работу. Сам он неизлечимо болен. Ленин настоятельно рекомендует ему позаботиться о своём здоровье. Железный Феликс отказывается, что производит сильное впечатление на Тимофея. В конце он сбрасывает путы ревизионизма. За ним робко следует купеческая дочь Полина... В заключительной сцене Ленин обращается к публике. – Тут Хуриев снова зашуршал бумагами. – «...Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это весёлые блестящие глаза? Неужели это молодёжь семидесятых?! Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек. Ради вас искореняли буржуазную нечисть... Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлёвские звёзды...» И так далее. А потом все запевают «Интернационал». Как говорится, в едином порыве... Что вы на это скажете?
     – Ничего, – говорю. – А что я могу сказать? Серьёзная пьеса.
     – Вы человек культурный, образованный. Мы решили привлечь вас к этому делу.
     – Я же не имею отношения к театру.
     – А я, думаете, имею? И ничего, справляюсь. Но без помощника трудно. Артисты наши – сами знаете... Ленина играет вор с ропчинской пересылки. Потомственный щипач в законе. Есть мнение, что он активно готовится к побегу...
     Я промолчал. Не рассказывать же было замполиту о происшествии в лесу.
     Хуриев продолжал:
     – В роли Дзержинского – Цуриков, по кличке Мотыль, из четвёртой бригады. По делу у него совращение малолетних. Срок – шесть лет. Есть данные, что он – плановой... В роли Тимофея – Геша, придурок из санчасти. Пассивный гомосек... В роли Полины – Томка Лебедева из АХЧ. Такая бикса, хуже зечки... Короче, публика ещё та. Возможно употребление наркотиков. А также недозволенные контакты с Лебедевой. Этой шкуре лишь бы возле зеков повертеться... Вы меня понимаете?
     – Чего же тут не понять? Наши люди...
     – Ну, так приступайте. Очередная репетиция сегодня в шесть. Будете ассистентом режиссёра. Дежурства на лесоповале отменяются. Капитана Токаря я предупрежу.
     – Не возражаю, – сказал я.
     – Приходите без десяти шесть.
     До шести я бродил по казарме. Раза два меня хотели куда-то послать в составе оперативных групп. Я отвечал, что нахожусь в распоряжении старшего лейтенанта Хуриева. И меня оставляли в покое. Только старшина поинтересовался:
     – Что там у вас за дела? Поганку к юбилею заворачиваете?
     – Ставим, – говорю, – революционную пьесу о Ленине. Силами местных артистов.
     – Знаю я ваших артистов. Им лишь бы на троих сообразить...
     Около шести я сидел в ленинской комнате. Через минуту явился Хуриев с портфелем.
     – А где личный состав?
     – Придут, – говорю. – Наверное, в столовой задержались.
     Тут зашли Геша и Цуриков.
     Цурикова я знал по работе на отдельной точке. Это был мрачный, исхудавший зек с отвратительной привычкой чесаться.
     Геша работал в санчасти – шнырём. Убирал помещение, ходил за больными. Крал для паханов таблетки, витамины и лекарства на спирту.
     Ходил он, чуть заметно приплясывая. Повинуясь какому-то неуловимому ритму. Паханы в жилой зоне гоняли его от костра...
     – Ровно шесть, – выговорил Цуриков и, не сгибаясь, почесал колено.
     Геша сооружал козью ножку.
     Появился Гурин, без робы, в застиранной нижней сорочке.
     – Жара, – сказал он, – чистый Ташкент... И вообще не зона, а Дом культуры. Солдаты на «вы» обращаются. И пайка клёвая... Неужели здесь бывают побеги?
     – Бегут, – ответил Хуриев.
     – Сюда или отсюда?
     – Отсюда, – без улыбки реагировал замполит.
     – А я думал, с воли – на кичу. Или прямо с капиталистических джунглей...
     – Пошутили, и хватит, – сказал Хуриев.
     Тут появилась Лебедева в облаке дешёвой косметики и с шестимесячной завивкой.
     Она была вольная, но с лагерными манерами и приблатнённой речью. Вообще административно-хозяйственные работники через месяц становились похожими на заключённых. Даже наёмные инженеры тянули по фене. Не говоря о солдатах...
     – Приступим, – сказал замполит.
     Артисты достали из карманов мятые листки.
     – Роли должны быть выучены к среде.
     Затем Хуриев поднял руку:
     – Довожу основную мысль. Центральная линия пьесы – борьба между чувством и долгом. Товарищ Дзержинский, пренебрегая недугом, отдаёт всего себя революции. Товарищ Ленин настоятельно рекомендует ему поехать в отпуск. Дзержинский категорически отказывается. Параллельно развивается линия Тимофея. Животное чувство к Полине временно заслоняет от него мировую революцию. Полина – типичная выразительница мелкобуржуазных настроений...
     – Типа фарцовщицы? – громко спросила Лебедева.
     – Не перебивайте... Её идеал – мещанское благополучие. Тимофей переживает конфликт между чувством и долгом. Личный пример Дзержинского оказывает на юношу сильное моральное воздействие. В результате чувство долга побеждает... Надеюсь, всё ясно? Приступим. Итак, Дзержинский за работой... Цуриков, садитесь по левую руку... Заходит Владимир Ильич. В руках у него чемодан... Чемодана пока нет, используем футляр от гармошки. Держите... Итак, заходит Ленин. Начали!
     Гурин ухмыльнулся и бодро произнёс:
     – Здрасьте, Феликс Эдмундович!
     (Он выговорил по-ленински – «здгасьте».)
     Цуриков почесал шею и хмуро ответил:
     – Здравствуйте.
     – Больше уважения, – подсказал замполит.
     – Здравствуйте, – чуть громче произнёс Цуриков.
     – Знаете, Феликс Эдмундович, что у меня в руках?
     – Чемодан, Владимир Ильич.
     – А для чего он, вы знаете?
     – Отставить! – крикнул замполит. – Тут говорится: «Ленин с хитринкой». Где же хитринка? Не вижу...
     – Будет, – заверил Гурин. Он вытянул руку с футляром и нагло подмигнул Дзержинскому.
     – Отлично, – сказал Хуриев, – продолжайте. «А для чего он, вы знаете?»
     – А для чего он, вы знаете?
     – Понятия не имею, – сказал Цуриков.
     – Без хамства, – снова вмешался замполит, – помягче. Перед вами – сам Ленин. Вождь мирового пролетариата...
     – Понятия не имею, – всё так же хмуро сказал Цуриков.
     – Уже лучше. Продолжайте.
     Гурин снова подмигнул, ещё развязнее.
     – Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно поехали отдыхать.
     Цуриков без усилий почесал лопатку.
     – Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры, буржуазные лазунчики...
     – Лазутчики, – поправил Хуриев, – далее.
     – Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с товарищами посовещались и решили – вы должны отдохнуть. Говорю вам это как предсовнаркома...
     Тут неожиданно раздался женский вопль. Лебедева рыдала, уронив голову на скатерть.
     – В чём дело? – нервно спросил замполит.
     – Феликса жалко, – пояснила Тамара, – худой он, как глист.
     – Дистрофики как раз живучие, – неприязненно высказался Геша.
     – Перерыв, – объявил Хуриев. Затем он повернулся ко мне:
     – Ну как? По-моему, главное схвачено?
     – Ой, – воскликнула Лебедева, – до чего жизненно! Как в сказке...
     Цуриков истово почесал живот. При этом взгляд его затуманился.
     Геша изучал карту побегов. Это считалось подозрительным, хотя карта висела открыто.
     Гурин разглядывал спортивные кубки.
     – Продолжим, – сказал Хуриев. Артисты потушили сигареты.
     – На очереди Тимофей и Полина. Сцена в приёмной ЧК. Тимофей дежурит у коммутатора. Входит Полина. Начали!
     Геша сел на табуретку и задумался. Лебедева шагнула к нему, обмахиваясь розовым платочком:
     – Тимоша! А Тимоша!
     Тимофей:
     – Зачем пришла? Или дома что неладно?
     – Не могу я без тебя, голубь сизокрылый...
     Тимофей:
     – Иди домой, Поля. Тут ведь не изба-читальня.
     Лебедева сжала виски кулаками, издав тяжёлый пронзительный рёв:
     – Чужая я тебе, немилая... Загубил ты мои лучшие годы... Бросил ты меня одну, как во поле рябину...
     Лебедева с трудом подавляла рыдания. Глаза её покраснели. Тушь стекала по мокрым щекам...
     Тимофей, наоборот, держался почти глумливо.
     – Такая уж работа, – цедил он.
     – Уехать бы на край земли! – выла Полина.
     – К Врангелю, что ли? – настораживался Геша.
     – Отлично, – повторял Хуриев. – Лебедева, не выпячивайте зад. Чмыхалов, не заслоняйте героиню. (Так я узнал Гешину фамилию – Чмыхалов.) Поехали... Входит Дзержинский... «А, молодое поколение?!»
     Цуриков откашлялся и хмуро произнёс:
     – А, блядь, молодое поколение?!
     – Что это за слова-паразиты? – вмешался Хуриев.
     – А, молодое поколение?!
     – Здравия желаю, Феликс Эдмундович, – приподнялся Геша.
     – Ты должен смутиться, – подсказал Хуриев.
     – Я думаю, ему надо вскочить, – посоветовал Гурин.
     Геша вскочил, опрокинув табуретку. Затем отдал честь, прикоснувшись ладонью к бритому лбу.
     – Здравия желаю! – крикнул он.
     Дзержинский брезгливо пожал ему руку. Педерастов в зоне не любили. Особенно пассивных.
     – Динамичнее! – попросил Хуриев. Геша заговорил быстрее. Потом ещё быстрее. Он торопился, проглатывая слова:
     – Не знаю, как быть, Феликс Эдмундович... Полинка моя совсем одичала. Ревнует меня к службе, понял? (У Геши выходило – поэл.) ...Скучаю, говорит... а ведь люблю я её, Полинку-то... Невеста она мне, поэл? Сердцем моим завладела, поэл?..
     – Опять слова-паразиты, – закричал Хуриев, – будьте внимательнее!
     Лебедева, отвернувшись, подкрашивала губы.
     – Перерыв! – объявил замполит. – На сегодня достаточно.
     – Жаль, – сказал Гурин, – у меня как раз появилось вдохновение.
     – Давайте подведём итоги.
     Хуриев вынул блокнот и продолжал:
     – Ленин более или менее похож на человека. Тимофей – четвёрка с минусом. Полина лучше, чем я думал, откровенно говоря. А вот Дзержинский – неубедителен, явно неубедителен. Помните, Дзержинский – это совесть революции. Рыцарь без страха и упрёка. А у вас получается какой-то рецидивист...
     – Я постараюсь, – равнодушно заверил Цуриков.
     – Знаете, что говорил Станиславский? – продолжал Хуриев. – Станиславский говорил – не верю! Если артист фальшивил, Станиславский прерывал репетицию и говорил – не верю!..
     – То же самое и менты говорят, – заметил Цуриков.
     – Что? – не понял замполит.
     – Менты, говорю, то же самое повторяют. Не верю... Не верю... Повязали меня однажды в Ростове, а следователь был мудак...
     – Не забывайтесь! – прикрикнул замполит.
     – И ещё при даме, – вставил Гурин.
     – Я вам не дама, – повысил голос Хуриев, – я офицер регулярной армии!
     – Я не про вас, – объяснил Гурин, – я насчёт Лебедевой.
     – А-а, – сказал Хуриев. Затем он повернулся ко мне:
     – В следующий раз будьте активнее. Подготовьте ваши замечания... Вы человек культурный, образованный... А сейчас – можете расходиться. Увидимся в среду... Что с вами, Лебедева?
     Тамара мелко вздрагивала, комкая платочек.
     – Что такое? – спросил Хуриев.
     – Переживаю...
     – Отлично. Это называется – перевоплощение...
     Мы попрощались и разошлись. Я проводил Гурина до шестого барака. Нам было по дороге.
     К этому времени стемнело. Тропинку освещали жёлтые лампочки над забором. В простреливаемом коридоре, звякая цепями, бегали овчарки.
     Неожиданно Гурин произнёс:
     – Сколько же они народу передавили?
     – Кто? – не понял я.
     – Да эти барбосы... Ленин с Дзержинским. Рыцари без страха и укропа...
     Я промолчал. Откуда я знал, можно ли ему доверять. И вообще, чего это Гурин так откровенен со мной?..
     Зек не успокаивался:
     – Вот я, например, сел за кражу. Мотыль, допустим, палку кинул не туда. У Геши что-либо на уровне фарцовки... Ни одного, как видите, мокрого дела... А эти – Россию в крови потопили, и ничего...
     – Ну, – говорю, – вы уж слишком...
     – А чего там слишком? Они-то и есть самая кровавая беспредельщина...
     – Послушайте, закончим этот разговор.
     – Годится, – сказал он.
     После этого было три или четыре репетиции. Хуриев горячился, вытирал лоб туалетной бумагой и кричал:
     – Не верю! Ленин переигрывает! Тимофей психованный. Полина вертит задом. А Дзержинский вообще похож на бандита.
     – На кого же я должен быть похож? – хмуро спрашивал Цуриков. – Что есть, то и есть.
     – Вы что-нибудь слышали о перевоплощении? – допытывался Хуриев.
     – Слышал, – неуверенно отвечал зек.
     – Что же вы слышали? Ну просто интересно, что?
     – Перевоплощение, – объяснял за Дзержинского Гурин, – это когда ссученные воры идут на кумовьёв работать. Или, допустим, заигранный фрайер, а гоношится, как урка...
     – Разговорчики, – сердился Хуриев, – Лебедева, не выпячивайте форму. Больше думайте о содержании.
     – Бюсты трясутся, – жаловалась Лебедева, – и ноги отекают. Я, когда нервничаю, всегда поправляюсь. А кушаю мало, творог да яички...
     – Про бациллу – ни слова, – одёргивал её Гурин.
     – Давайте, – суетился Геша, – ещё раз попробуем. Чувствую, в этот раз железно перевоплощусь...
     Я старался проявлять какую-то активность. Не зря же меня вычеркнули из конвойного графика. Лучше уж репетировать, чем мёрзнуть в тайге.
     Я что-то говорил, употребляя выражения – мизансцена, сверхзадача, публичное одиночество...
     Цуриков почти не участвовал в разговорах. А если и высказывался, то совершенно неожиданно. Помню, говорили о Ленине, и Цуриков вдруг сказал:
     – Бывает, вид у человека похабный, а елда – здоровая. Типа отдельной колбасы.
     Гурин усмехнулся:
     – Думаешь, мы ещё помним, как она выглядит? В смысле – колбаса...
     – Разговорчики, – сердился замполит...
     Слухи о нашем драмкружке распространились по лагерю. Отношение к пьесе и вождям революции было двояким. Ленина, в общем-то, почитали, Дзержинского – не очень. В столовой один нарядчик бросил Цурикову:
     – Нашёл ты себе работёнку, Мотыль! Чекистом заделался.
     В ответ Цуриков молча ударил его черпаком по голове...
     Нарядчик упал. Стало тихо. Потом угрюмые возчики с лесоповала заявили Цурикову:
     – Помой черпак. Не в баланду же его теперь окунать...
     Гешу то и дело спрашивали:
     – Ну, а ты, шнырь, кого представляешь? Крупскую?
     На что Геша реагировал уклончиво:
     – Да так... Рабочего паренька... в законе...
     И только Гурин с важностью разгуливал по лагерю. Он научился выговаривать по-ленински:
     – Вегной догогой идёте, товагищи гецидивисты!..
     – Похож, – говорили зеки, – чистое кино...
     Хуриев с каждым днём всё больше нервничал. Геша ходил вразвалку, разговаривал отрывисто, то и дело поправляя несуществующий маузер. Лебедева почти беспрерывно всхлипывала даже на основной работе. Она поправилась так, что уже не застёгивала молнии на импортных коричневых сапожках. Даже Цуриков – и тот слегка преобразился. Им овладело хриплое чахоточное покашливание. Зато он перестал чесаться.
     Наступил день генеральной репетиции. Ленину приклеили бородку и усы. Для этой цели был временно освобождён из карцера фальшивомонетчик Журавский. У него была твёрдая рука и профессиональный художественный вкус.
     Гурин сначала хотел отпустить натуральную бороду. Но опер сказал, что это запрещено режимом.
     За месяц до спектакля артистам разрешили не стричься. Гурин остался при своей достоверной исторической лысине. Геша оказался рыжим. У Цурикова образовался вполне уместный пегий ёжик.
     Одели Ленина в тесный гражданский костюмчик, что соответствовало жизненной правде. Для Геши раздобыли у лейтенанта Родичева кожаный пиджак. Лебедева чуть укоротила выходное бархатное платье. Цурикову выделили диагоналевую гимнастёрку.
     В день генеральной репетиции Хуриев страшно нервничал. Хотя всем было заметно, что результатами он доволен. Он говорил:
     – Ленин – крепкая четвёрка. Тимофей – четыре с плюсом. Дзержинский – тройка с минусом. Полина – три с большой натяжкой...
     – Линия есть, – уверял присутствовавший на репетициях фальшивомонетчик Журавский, – линия есть...
     – А вы что скажете? – поворачивался ко мне замполит.
     Я что-то говорил о сверхзадаче и подтексте.
     Хуриев довольно кивал...
     Так подошло Седьмое ноября. С утра на заборе повисли четыре красных флага. Пятый был укреплён на здании штрафного изолятора. Из металлических репродукторов доносились звуки «Варшавянки».
     Работали в этот день только шныри из хозобслуживания. Лесоповал был закрыт. Производственные бригады остались в зоне.
     Заключённые бесцельно шатались вдоль следовой полосы. К часу дня среди них обнаружились пьяные.
     Нечто подобное творилось и в казарме. Ещё с утра многие пошли за вином. Остальные бродили по территории в расстёгнутых гимнастёрках.
     Ружейный парк охраняло шестеро надёжных сверхсрочников. Возле продовольственной кладовой дежурил старшина.
     На доске объявлений вывесили приказ:
     «Об усилении воинской бдительности по случаю юбилея».
     К трём часам заключённых собрали на площадке возле шестого барака. Начальник лагеря майор Амосов произнёс короткую речь. Он сказал:
     – Революционные праздники касаются всех советских граждан... Даже людей, которые временно оступились... Кого-то убили, ограбили, изнасиловали, в общем, наделали шороху... Партия даёт этим людям возможность исправиться... Ведёт их через упорный физический труд к социализму... Короче, да здравствует юбилей нашего Советского государства!.. А с пьяных и накуренных, как говорится, будем взыскивать... Не говоря о скотоложестве... А то половину соседских коз огуляли, мать вашу за ногу!..
     – Ничего себе! – раздался голос из шеренги. – Что же это получается? Я дочку второго секретаря Запорожского обкома тягал, а козу что, не имею права?..
     – Помолчите, Гурин, – сказал начальник лагеря. – Опять вы фигурируете! Мы ему доверили товарища Ленина играть, а он всё про козу мечтает... Что вы за народ?..
     – Народ как народ, – ответили из шеренги, – сучьё да беспредельщина...
     – Отпетые вы люди, как я погляжу, – сказал майор.
     Из-за плеча его вынырнул замполит Хуриев:
     – Минуточку, не расходитесь. В шесть тридцать – общее собрание. После торжественной части – концерт. Явка обязательна. Отказчики пойдут в изолятор. Есть вопросы?
     – Вопросов навалом, – подали голос из шеренги, – сказать? Куда девалось всё хозяйственное мыло? Где обещанные тёплые портянки? Почему кино не возят третий месяц? Дадут или нет рукавицы сучкорубам?.. Ещё?.. Когда построят будку на лесоповале?..
     – Тихо! Тихо! – закричал Хуриев. – Жалобы в установленном порядке, через бригадиров! А теперь расходитесь.
     Все немного поворчали и разошлись...
     К шести заключённые начали группами собираться около библиотеки. Здесь, в бывшей тарной мастерской, происходили общие собрания. В дощатом сарае без окон могло разместиться человек пятьсот.
     Заключённые побрились и начистили ботинки. Парикмахером в зоне работал убийца Мамедов. Всякий раз, оборачивая кому-нибудь шею полотенцем, Мамедов говорил:
     – Чирик, и душа с тебя вон!..
     Это была его любимая профессиональная шутка.
     Лагерная администрация натянула свои парадные мундиры. В сапогах замполита Хуриева отражались тусклые лампочки, мигавшие над простреливаемым коридором. Вольнонаёмные женщины из хозобслуги распространяли запах тройного одеколона. Гражданские служащие надели импортные пиджаки.
     Сарай был закрыт. У входа толпились сверхсрочники. Внутри шли приготовления к торжественной части.
     Бугор Агешин укреплял над дверью транспарант. На алом фоне было выведено жёлтой гуашью:
     «Партия – наш рулевой!»
     Хуриев отдавал последние распоряжения. Его окружали Цуриков, Геша, Тамара. Затем появился Гурин. Я тоже подошёл ближе.
     Хуриев сказал:
     – Если всё кончится благополучно, даю неделю отгула. Кроме того, планируется выездной спектакль на Ропче.
     – Где это? – заинтересовалась Лебедева.
     – В Швейцарии, – ответил Гурин...
     В шесть тридцать распахнулись двери сарая. Заключённые шумно расположились на деревянных скамьях. Трое надзирателей внесли стулья для членов президиума.
     Цепочкой между рядами проследовало к сцене высшее начальство.
     Наступила тишина. Кто-то неуверенно захлопал. Его поддержали.
     Перед микрофоном вырос Хуриев. Замполит улыбнулся, показав надёжные серебряные коронки. Потом заглянул в бумажку и начал:
     – Вот уже шестьдесят лет...
     Как всегда, микрофон не работал. Хуриев возвысил голос:
     – Вот уже шестьдесят лет... Слышно?
     Вместо ответа из зала донеслось:
     – Шестьдесят лет свободы не видать...
     Капитан Токарь приподнялся, чтобы лучше запомнить нарушителя.
     Хуриев заговорил ещё громче. Он перечислил главные достижения советской власти. Вспомнил о победе над Германией. Осветил текущий политический момент. Бегло остановился на проблеме развёрнутого строительства коммунизма.
     Потом выступил майор из Сыктывкара. Речь шла о побегах и лагерной дисциплине. Майор говорил тихо, его не слушали...
     Затем на сцену вышел лейтенант Родичев. Своё выступление он начал так:
     – В народе родился документ...
     За этим последовало что-то вроде социалистических обязательств. Я запомнил фразу: «...Сократить число лагерных убийств на двадцать шесть процентов...»
     Прошло около часа. Заключённые тихо беседовали, курили. Задние ряды уже играли в карты. Вдоль стен бесшумно передвигались надзиратели.
     Затем Хуриев объявил:
     – Концерт!
     Сначала незнакомый зек прочитал две басни Крылова. Изображая стрекозу, он разворачивал бумажный веер. Переключаясь на муравья, размахивал воображаемой лопатой.
     Потом завбаней Тарасюк жонглировал электрическими лампочками. Их становилось всё больше. В конце Тарасюк подбросил их одновременно. Затем оттянул на животе резинку, и лампочки попадали в сатиновые шаровары.
     Затем лейтенант Родичев прочитал стихотворение Маяковского. Он расставил ноги и пытался говорить басом.
     Его сменил рецидивист Шушаня, который без аккомпанемента исполнил «Цыганочку». Когда ему хлопали, он воскликнул:
     – Жаль, сапоги лакшовые, не тот эффект!..
     Потом объявили нарядчика Логинова «в сопровождении гитары».
     Он вышел, поклонился, тронул струны и запел:
     Цыганка с картами, глаза упрямые, Монисто древнее и нитка бус. Хотел судьбу пытать бубновой дамою, Да снова выпал мне пиковый туз.
     Зачем же ты, судьба моя несчастная, Опять ведёшь меня дорогой слёз? Колючка ржавая, решётка частая, Вагон столыпинский и шум колёс...
     Логинову долго хлопали и просили спеть на «бис». Однако замполит был против. Он вышел и сказал:
     – Как говорится, хорошего понемножку...
     Затем поправил ремень, дождался тишины и выкрикнул:
     – Революционная пьеса «Кремлёвские звёзды». Роли исполняют заключённые устьвымского лагпункта. Владимир Ильич Ленин – заключённый Гурин. Феликс Эдмундович Дзержинский – заключённый Цуриков. Красноармеец Тимофей – заключённый Чмыхалов. Купеческая дочь Полина – работница АХЧ Лебедева Тамара Евгеньевна... Итак, Москва, тысяча девятьсот восемнадцатый год...
     Хуриев, пятясь, удалился. На просцениум вынесли стул и голубую фанерную тумбу. Затем на сцену поднялся Цуриков в диагоналевой гимнастёрке. Он почесал ногу, сел и глубоко задумался. Потом вспомнил, что болен, и начал усиленно кашлять. Он кашлял так, что гимнастёрка вылезла из-под ремня.
     А Ленин всё не появлялся. Из-за кулис с опозданием вынесли телефонный аппарат без провода. Цуриков перестал кашлять, снял трубку и задумался ещё глубже.
     Из зала ободряюще крикнули:
     – Давай, Мотыль, не тяни резину.
     Тут появился Ленин с огромным жёлтым чемоданом в руке.
     – Здравствуйте, Феликс Эдмундович.
     – Здрасьте, – не вставая, ответил Дзержинский.
     Гурин опустил чемодан и, хитро прищурившись, спросил:
     – Знаете, Феликс Эдмундович, что это такое?
     – Чемодан, Владимир Ильич.
     – А для чего он, вы знаете?
     – Понятия не имею.
     Цуриков даже слегка отвернулся, демонстрируя полное равнодушие.
     Из зала крикнули ещё раз:
     – Встань, Мотылина! Как ты с паханом базаришь?
     – Ша! – ответил Цуриков. – Разберёмся... Много вас тут шибко грамотных.
     Он неохотно приподнялся. Гурин дождался тишины и продолжал:
     – Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно поехали отдыхать.
     – Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры, – Цуриков сердито оглядел притихший зал, – буржуазные... как их?
     – Лазутчики? – переспросил Гурин.
     – Во-во...
     – Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с товарищами посовещались и решили – вы должны отдохнуть. Говорю вам это как предсовнаркома...
     Цуриков молчал.
     – Вы меня поняли, Феликс Эдмундович?
     – Понял, – ответил Цуриков, глупо ухмыляясь.
     Он явно забыл текст.
     Хуриев подошёл к сцене и громко зашептал:
     – Делайте что хотите...
     – А чего мне хотеть? – таким же громким шёпотом выговорил Цуриков. – Если память дырявая стала...
     – Делайте что хотите, – громче повторил замполит, – а службу я не брошу...
     – Ясно, – сказал Цуриков, – не брошу...
     Ленин перебил его:
     – Главное достояние революции – люди. Беречь их – дело архиважное... Так что собирайтесь, и в Крым, батенька, в Крым!
     – Рано, Владимир Ильич, рано... Вот покончим с меньшевиками, обезглавим буржуазную кобру...
     – Не кобру, а гидру, – подсказал Хуриев.
     – Один чёрт, – махнул рукой Дзержинский.
     Дальше всё шло более или менее гладко. Ленин уговаривал, Дзержинский не соглашался. Несколько раз Цуриков сильно повысил голос.
     Затем на сцену вышел Тимофей. Кожаный пиджак лейтенанта Рогачёва напоминал чекистскую тужурку. Полина звала Тимофея бежать на край света.
     – К Врангелю, что ли? – спрашивал жених и хватался за несуществующий маузер. Из зала кричали:
     – Шнырь, заходи с червей! Тащи её в койку! Докажи, что у тебя в штанах ещё кудахчет!..
     Лебедева гневно топала ногой, одёргивала бархатное платье. И вновь подступала к Тимофею:
     – Загубил ты мои лучшие годы! Бросил ты меня одну, как во поле рябину!..
     Но публика сочувствовала Тимофею. Из зала доносилось:
     – Ишь как шерудит, профура! Видит, что её свеча догорает...
     Другие возражали:
     – Не пугайте артистку, козлы! Дайте сеансу набраться!
     Затем распахнулась дверь сарая, и опер Борташевич крикнул:
     – Судебный конвой, на выход! Любченко, Гусев, Корались, получите оружие! Сержант Лахно – бегом за документами!..
     Четверо конвойных потянулись к выходу.
     – Извиняюсь, – сказал Борташевич.
     – Продолжайте, – махнул рукой Хуриев.
     Представление шло к финальной сцене. Чемоданчик был спрятан до лучших времён. Феликс Дзержинский остался на боевом посту. Купеческая дочь забыла о своих притязаниях...
     Хуриев отыскал меня глазами и с удовлетворением кивнул. В первом ряду довольно щурился майор Амосов.
     Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Несколько секунд он молчал. Затем его лицо озарилось светом исторического предвидения.
     – Кто это?! – воскликнул Гурин. – Кто это?!
     Из темноты глядели на вождя худые, бледные физиономии.
     – Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это весёлые блестящие глаза? Неужели это молодёжь семидесятых?..
     В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окрашена неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая татуировкой кисть указывала в небо.
     – Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это славные внуки революции?..
     Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебедева. Хлопал себя руками по бёдрам Геша Чмыхалов. Цуриков на сцене отклеил бородку и застенчиво положил её возле телефона.
     Владимир Ильич пытался говорить:
     – Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! Это ради вас... Дослушайте же, псы! Осталось с гулькин хер!..
     Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:
     – Замри, картавый, перед беспредельщиной!..
     – Эй, кто там ближе, пощекочите этого Мопассана!..
     – Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!..
     Хуриев протиснулся к сцене и дёрнул вождя за брюки:
     – Пойте!
     – Уже? – спросил Гурин. – Там осталось буквально два предложения. Насчёт буржуазии и про звёзды.
     – Буржуазию – отставить. Переходите к звёздам. И сразу запевайте «Интернационал».
     – Договорились...
     Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:
     – Кончайте базарить!
     И мстительным тоном добавил:
     – Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлёвские звёзды!..
     – Поехали! – скомандовал Хуриев.
     Взмахнув ружейным шомполом, он начал дирижировать.
     Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым, чистым и звонким тенором вывел:
     ...Вставай, проклятьем заклеймённый... И дальше, в наступившей тишине: ...Весь мир голодных и рабов...
     Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик, таинственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешённым и грубым. Глаза были полузакрыты.
     Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:
     ...Кипит наш разум возмущённый, На смертный бой идти готов...
     Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах вождя революции застыла странная мечтательная улыбка...
     ...Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем...
     Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы... От слёз я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил...
     А потом всё стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущённые голоса.
     – Представление окончено, – сказал Хуриев.
     Опрокидывая скамейки, заключённые направились к выходу.