На его портрете не было орденов.
А мне всегда хотелось, чтоб они были у него, как у других отцов.
Я знал, что он горел над Брянскими лесами,
что ему положен большой орден, да затерялся где-то в бумагах...
И тогда я вырезал орден из военной газеты
и приклеил его на портрет, на батин китель.
Орден был большой, он не подходил по размерам к портрету,
и видно было, что из газеты он вырезан.
А внизу, в цветах, в большой человеческой славе лежал лётчик Чуев —
ветеран войны, кавалер ордена боевого Красного Знамени...

Ты дал мне жизнь.
                            Не папа, не отец ты.
Есть имя Батя —
                         это нам под стать!
Нам крылья не даются по наследству,
но сыновья обязаны летать!
Всегда летать!
Но есть ещё такое,
что ты живой, и я тебя догнал.

Какой же после смерти ты покойник,
когда покоя в жизни ты не знал!
В твоей кабине
                     над приборным раем
стою я, от волнения сопя.
— А высоту вот так мы набираем...
А ну, сынище,
                     ручку на себя!

Я мало сделал.
Я так много прожил!
Но, кажется, по-прежнему расту,
и с каждым днём уверенней и строже
твою
     я добираю высоту.

Прощай, отец.
Сейчас уйдёшь ты в фото —
всё дальше, дальше искорками глаз...
Есть на земле традиция пилотов:
пропеллер.
                 Фото.
                        Жёлтый плексиглас.

Ты столько подарил мне после смерти,
быть может, даже больше,
                                     чем живой,
и потому всё лучшее на свете
посмертно закрепляю за тобой.

И всё твоё
                 не просто символично,
а доброе пожатие руки,
и потому в твоём планшете личном
сейчас лежат мои черновики.

Я знаю, батя, — и пускай не скоро —
ты полетишь инструктором со мной!
Мне б оттолкнуться...
Я ищу опору.
Твои глаза я чувствую спиной.