- 1 -

Простишь ли, Мария, мне звук опрометчивый тот,
который, два имени накрепко соединивши,
смятенного духа и плоти уродливый плод,
свободу однажды обрёл – о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплёванный пеной морскою причал,
куда я тебя провожать выходил на рассвете,
где после с восходом луны осторожно встречал,
где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах...
Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.
И весело было – избавить тебя от рубах,
себя – от тоски и от страха!..
Звериной походкой,

точнее – побежкой неслась за окошком луна.
В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.
Простишь ли, Мария... Бокал азиатский вина
сильнее пьянил, чем теперешний спирт без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилём.
Под грязным стеклом рыжеватое морщилось пламя.
Лачуга казалась не то, чтоб совсем кораблём –
скорлупкой рыбачьей, замученной в море штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как
ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,
как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,
С размаху швыряя их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,
поскольку хозяйничал дьявол от тверди до тверди.
И весело, весело было – единым глотком
бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария... Рассвет был изящен и сух.
Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.
И было расстаться легко.
Только, названный вслух,
тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.
Щекотнула губами висок,
толкнулась легко, заскользила – всё дальше... всё ближе...
Причал опустевший, заплёванный пеной песок,
да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария, Мария! Бывает – шумит за окном,
то ливень шумит, то следы заметающий ветер, –
покажется вдруг: это море царапает дно,
совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,
и вижу: на белых столбах – полусгнившие сети.
И узкая лодка плывёт, попирая волну.
Всё дальше от берега, всё – вдалеке – неприметней.

                 - 2 -

Шьёт Мария рубаху себе из холста.
Над Марией ночная висит темнота,
неподвижна. Лишь пламени чуткая тень
чуть качнётся порой – и поскачут со стен
тень Марии, холста, тень иголки в руке,
тень свечи, тень печи, тень кольца в потолке,
на которой качается тень колыбели.
Спит младенец. Ах, как ему все надоели!

Как вы, Господи, все надоели ему!
Он проснётся, уставится в тёплую тьму,
что висит над Марией, над хижиной, над
колыбелью, над миром, который не рад
ни Марии, ни новой рубахе её,
ни младенцу, над миром, что весь – забытьё.
Что ему этот сморщенный отпрыск недельный?
И заплачет в своей колыбели младенец.

И Мария, склонившись. отложит шитьё,
и качнёт колыбель, и на чадо своё
поглядит, как на чудо, увидеть стремясь
эту лёгкую нить, эту дивную связь
меж младенцем, что страхом полночным влеком, –
и холодного берега чёрным песком,
и заплёванным пеной прилива причалом,
у которого лодку волною качало...

А когда за окном задрожит темнота,
и Мария рубаху дошьёт из холста,
и полночные тени отпляшут своё, –
на мгновенье Марию возьмёт забытьё.
И она в небесах не увидит звезду
и волхвам не откроет. А те подойдут
и, тихонечко стукнув доскою дверною,
не услышав ответа, пройдут стороною...

1992-1993