Не тонкий расчёт и, как следствие – выгода,
Не вздорная прихоть юлы заводной –
Металась душа, не нашедшая выхода
Из тесного сумрака клетки грудной.

Истерзана мукой, совсем не случайною:
Виденьем – на грани безумья и сна –
Таинственной дамы с улыбкой печальною
За столиком крайним на фоне окна.

Плыл город заснеженный за занавесками,
Визжала цыганка накрашенным ртом.
И было что выпить, да только вот не с кем, –
Не плакать, не каяться чтобы потом.

Метались по комнате странные тени,
Когда сквозняком задувалась свеча...
И белыми-белыми были колени,
И мягким живот был, и грудь горяча.

Смешались в одно – настоящее, прошлое,
Когда даже стыд свой не надо скрывать,
И губы шептали признания пошлые,
И старою сеткой скрипела кровать.

Как вдруг средь видений, развратных и низменных,
Возникла – божественна и молода,..
Но из-под вуали взглянув укоризненно,
Исчезла. Как видно, уже навсегда...

А утро стучит по вискам молоточками.
На простыни – вензели женских волос.
Салфетка исписана нервными строчками,
И в скатерти – въевшийся дым папирос.

И зеркало смотрит глазами усталыми,
В седых волосах от подушки перо...
И плачет сосулька слезинками талыми,
Как будто за стенкою плачет Пьеро.

18.07.96